Само собой разумеется, что мы не могли отвергнуть столь заманчивое предложение.

Потом, занявшись исключительно мной, он пожелал знать, какой помадой я крашу губы и при помощи какого состава добиваюсь такой белизны зубов. Я отвечала, что никогда не использовала для полоскания рта ничего, кроме чистой воды, что касается моих губ, то их цвет таков, какой дала природа.

Синьор Велути воскликнул, что этого никак не может быть, что такое возможно разве что чудом, и, взяв свечу, попросил у меня позволения рассмотреть мои губы и зубы поближе. Я предоставила ему эту возможность со всей предупредительностью, на какую была способна, и после такого осмотра синьор Велути торжественно признал, что я самая красивая особа из всех, каких он когда-либо видел.

Полагая, что этой похвалой он отдал нам долг гостеприимства, он вновь принялся за свой туалет, одновременно продолжая заигрывать с поклонниками и время от времени испуская грациозные рулады, всякий раз встречаемые восторженными аплодисментами присутствующих.

Было забавно наблюдать, какие усилия эти господа, все или почти все принадлежавшие к высшему духовенству, предпринимали, оспаривая друг у друга взгляд, улыбку, благосклонное слово фальшивой Армиды. Один услужливо держал наготове ее венок из роз, другой — ее волшебную палочку, третий — покрывало, призванное не столько скрывать, сколько подчеркивать ее прелести; еще один завладел короткой накидкой, предохраняющей это ангельское горлышко от воздействия сквозняков, способных причинить ему вред.

Я смотрела, слушала, удивляясь, что это не сон, и невольно улыбаясь: те, кто в глазах народа были столпами благочестия, изощрялись в рабском поклонении этому идолу, еще одному из бесчисленного множества ложных божеств, обитающих в пантеоне человеческих ересей!

Наступило время выхода на сцену; прочих смертных об этом оповещали звоном колокольчика, но синьора Велути — или синьору, это уж как угодно — режиссер лично явился предупредить, сопроводив приглашение такими знаками почтительности, словно перед ним была настоящая королева.

Прекрасная Армида не потрудилась извиниться за свой уход ни перед кем, исключая меня. Мне же сказала, коснувшись моего плеча своей волшебной палочкой:

— Я не могу сделать вас еще прекраснее, чем вы есть, но в моих силах сделать для вас то, о чем Кумекая сивилла, которую вы посетите, забыла попросить Аполлона: моей магической властью я могу сделать так, чтобы ваша красота стала вечной!

Затем, пробормотав несколько слов, которые должны были означать кабалистические заклинания, чаровница сделала мне вполне женский реверанс и удалилась, покачивая бедрами и пуская рулады, должна признаться безупречные с точки зрения их звонкости и чистоты.

Я вышла из уборной, онемевшая от изумления, и возвратилась в нашу ложу, находившуюся так близко от сцены, что синьор — или все-таки синьора? — Велути, заметив меня, весь остаток вечера мог оказывать мне лестные знаки внимания, то обращаясь в мою сторону во время самых эффектных рулад, то пронзая меня смертоносными стрелами своих взоров.

На следующий день меня посетил граф Бристольский, и я поделилась с ним вчерашними фантастическими впечатлениями. Он стал смеяться и рассказал мне, что в Риме среди высшего духовенства известен, кроме семи, восьмой смертный грех (его еще называют благородным грехом); прелаты, разумеется, борются с его искушениями, но так слабо и лениво, с таким странным самодовольством, что, похоже, им приятнее каяться в нем, нежели его избегать.

Правда, в присутствии графа, поскольку он англичанин и протестантский епископ, они в этом смысле стараются соблюдать известную сдержанность, что, однако, не помешало ему узнать об этой стороне римских нравов множество невероятных и забавных подробностей.

Хотя мне было любопытно поглядеть на синьора — или синьору? — Велути вблизи и при дневном свете, я все же не пустила новоявленного Спора на порог, когда через два дня в пять часов пополудни он заявился в элегантной сутане аббата: ему сказали, что неотложные дела вынуждают меня сегодня никого не принимать.

В ночь накануне этого несостоявшегося визита произошло курьезное событие, дающее некоторое представление о качествах римской полиции и о том, как его святейшество Пий VI понимал правосудие.

В пятидесяти шагах от нашего особняка, на площади Испании, около двух часов ночи была совершена попытка ограбления — воры забрались в дом некоего Ровальо, часовщика Ватикана. Часовщик с сыном и двумя слугами оказали сопротивление: один из воров был убит на месте, другого нашли потом умирающим на углу улицы дель Бабуино.

На следующее утро стало известно, как Ровальо защитил себя сам.

Это был не первый случай, когда грабители пытались забраться к нему, так как в его магазине было много богато украшенных часов и просто драгоценностей. Дважды он спугнул их, вовремя услышав шум, производимый взломщиками.

Оба раза он спешил оповестить о случившемся полицию, однако прелат Буска, возглавлявший департамент общественной безопасности, учтиво выразив ему свое огорчение, не принял никаких мер против злоумышленников.

Убедившись, что ему нечего ждать помощи от властей, хотя они и обязаны были бы его защитить, Ровальо в один прекрасный день, явившись в Ватикан чинить часы, исхитрился как бы случайно встретиться с папой. Он рассказал ему все, попросив, чтобы его защитили от грабителей, которые с оружием в руках лезут к нему в магазин.

— Мой дорогой Ровальо, — отвечал папа, — я от всего сердца опечален тем, что вы попали в такое отчаянное положение. Но что же я могу сделать? Если монсиньор Буска не желает вас защищать, я не могу заставить его сделать это; стало быть, защищайтесь сами как можете.

— То есть как, ваше святейшество? — удивился Ровальо.

— Вооружитесь. Запаситесь ружьями, пистолетами, мушкетонами — пусть они будут и у вас, и у вашего сына, и у слуг. Караульте хоть внутри магазина, хоть у дверей и, когда эти мерзавцы вернутся, чтобы вас грабить, открывайте по ним огонь. Сколько бы вы их ни перебили, я заранее обещаю вам отпущение.

Ровальо последовал совету папы: он защищал себя сам и уложил двоих бандитов.

Папа сдержал слово: публично дал ему отпущение греха — двойного убийства.

Я не могу закончить мой рассказ о Риме, не прибавив еще нескольких замечаний, касающихся местных лиц и событий. Благодаря сравнению наших северных нравов с нравами Юга эти впечатления так глубоко запечатлелись в моей памяти, что через три десятилетия портреты людей и описания различных обстоятельств выходят из-под моего пера как бы сами собой, такие точные и сходные с оригиналом, словно все это я писала по свежим следам, в 1788 году, когда мы гостили в Риме.

Что сразу бросилось мне в глаза по прибытии в Рим, это необычность цен. Чтобы нанять коляску, в Лондоне надо заплатить одну гинею за день, в Париже — восемнадцать ливров, а в Риме всего лишь ливров семь-восемь.